Vita Activa, или О деятельной жизни. Ханна АрендтVita Activa, или О деятельной жизни Арендт vita activa или о деятельной жизни

Первое издание книги Ханны Арендт «Vita activa, или О деятельной жизни» вышло в 1957 году на английском языке под названием «The Human Condition», а четвертое - на немецком - в 1960-м, с заголовком «Vita activa oder vom tдtigen Leben». В то же время биография Ханны Арендт (1906-1975) действительно диктует широкую амплитуду интерпретаций, позволяющую, при желании, подать именно этого ученого как «звезду» мировой философии: ученица Хайдеггера (1889-1976) и Ясперса (1883-1969), Ханна Арендт связала научный дискурс с личной жизнью, тем самым, реализовав определение исследуемой ею категории труда как тождественного жизненным процессам. Скрытый биологизм философской мысли, разворачивающейся в голове мыслителя слабого пола, - не повод для характеристики «слабый мыслитель». Рабочая сила Ханны Арендт зависела от учителей и Бога, говорящих устами медиума-философа наподобие нечистой силы, которая использует баб, страдающих икотницей (например, в 30-е годы Хайдеггер, заняв пост ректора университета в нацистской Германии, не заступился за свою протеже-еврейку, обрекая ее тем самым на вечную оппозицию).

В аннотации к книге говорится, что перед нами одно из редких философских произведений современности, способное увлечь любого образованного читателя. Это и в самом деле так, однако, для того, чтобы действительно увлечься книгой, «образованному читателю» нужно набраться терпения и одолеть ее первые сто страниц. На этих страницах Арендт лишь подготавливает читателя к будущим неожиданностям, поэтому многое из сказанного здесь еще нельзя полностью понять. Рассуждения Арендт полны глубокомысленных замечаний по поводу вечности и бессмертия, полиса и домашнего хозяйства, собственности и владения, однако смысл этих замечаний, их “к-чему”, остается пока сокрытым.

Увлечению книгой мешает также тяжеловесность языка, обилие пространных примечаний (по объему сопоставимых с основным текстом), любовь к филологическим тонкостям (не стоит забывать, что Арендт – феноменолог и среди ее учителей – Мартин Хайдеггер). Однако пусть читатель не пугается – усилия, потраченные на преодоление первых двух глав книги, непременно окупятся. Да и сами по себе эти главы содержат много интересного. Например, неожиданное заявление о том, что в Древней Греции “ни в каком случае под политикой не могло пониматься что-то необходимое для благополучия общества” (а как же иначе? – спросит «образованный читатель»), или проницательный анализ общества с привлечением Хайдеггерова “das Man” (выведенного у Арендт под именем “никто”).

Сердцевина книги – третья глава, посвященная труду. Она же и самая сильная – как в интеллектуальном, так и в эмоциональном отношении. Можно даже сказать, что ради этой главы задумана книга в целом и все остальные главы введены для ее обрамления. В главе о труде Арендт взваливает на себя, казалось бы, неподъемное: она восстает против новоевропейского возвеличивания труда и берется за его обесценивание. Труд – самый низкоценный, а вовсе не высокоценный вид человеческой деятельности, который к тому же лишает человека человечности и превращает его в animal laborans – “трудящееся животное”. Сказано сильно, но нуждается в пояснениях.

Прежде всего, труд в толковании Арендт не совсем труд в привычном понимании. Это вовсе не создание материальных благ вне зависимости от того, каким потребностям они служат. Арендт резко противопоставляет труд и создание (работу и изготовление), и хотя, в конце концов, труд тоже что-то создает, создаваемое трудом отличается от создаваемого собственно созданием. Труд создает продукты потребления, которые служат исключительно жизненно необходимым потребностям человека и которые поэтому тут же потребляются, не оставляя после себя ничего долговечного. Труд – это продолжение жизни, обмена веществ, поглощения ради существования и существования ради поглощения. Труд вовсе не делает человека человеком, а, наоборот, возвращает его к животному. “В противоположность созданию, завершенному, когда предмет получил свой должный облик…, труд никогда не “готов”, но вращается в бесконечном повторении по неизменно возвращающемуся кругу, который предписан ему биологическим жизненным процессом и “тяготы и бедствия” которого находят себе конец лишь со смертью влачащего их организма”. В стране, где долгое время именно “труд создавал человека”, такие слова звучат особенно вызывающе.

Однако главное даже не в этом. Главное в том, что современная, ориентированная на труд и трудящегося экономика превращает людей в “общество потребителей”, требует постоянного и все ускоряющегося потребления, движется к так называемой waste economy, где произведенное тут же расходуется и выбрасывается, ибо иначе последует катастрофа. Можно понять Маркса и других деятелей рабочего движения, которых воодушевляла надежда на то, что свободное время избавит людей от нужды и рабочая сила, не растраченная на тяготы жизни, высвободится для высшего применения. Однако ныне тщетность этой надежды очевидна: “animal laborans никогда не тратит свое избыточное время ни на что кроме потребления, и чем больше ему будет оставлено времени, тем ненасытнее и опаснее станут его желания и аппетит”. И хуже всего то, что победоносное шествие animal laborans угрожает культуре тем, что сулит и ей пасть жертвой пожирающего потребления.

Если мерить прогресс уменьшением насилия, эмансипация труда и рабочего класса несомненно прогрессивна. Но что она столь же прогрессивна, если оценивать прогресс посредством увеличения свободы, - в этом уверенности меньше. Ибо за исключением, наверное, пытки никакая власть человека над человеком не может сравниться с той “чудовищной природной силой необходимости”, которая господствует над людьми в обществе потребителей. Насилия меньше, но необходимости больше. И такое уже было в истории – в последние века гибнущей Римской империи, когда труд начал становиться занятием свободных – но лишь для их закабаления.

Можно по-разному относиться к тому, как Арендт толкует труд, однако нельзя не согласиться с тем, что ее картина общества потребителей схватывает одно из самых больных мест современности – плачевную судьбу высокой культуры. Правда, Арендт не первая, кто бьет тревогу по этому поводу, но зато ей удается, казалось бы, невозможное: связать упадок культуры с новоевропейским возвеличением труда. Мысль почти крамольная, но небезосновательная: чем выше мы ценим “человека труда”, тем беззащитнее “человек культуры”; чем больше экономика, политика и сама культура ориентируются на труд и трудящегося, тем меньше внимания и поддержки достается высокому творчеству и творцу. И как быть?

Однако в другом отношении с Арендт хочется поспорить. Пусть даже общество потребителей больше напоминает обезьянник, у меня есть веские основания сомневаться в том, что свободы в нем стало меньше. Арендт, как и многие другие, находится в плену классического противопоставления свободы и необходимости и вследствие этого делает неверный вывод о том, что раз уж необходимости стало больше, то свободы – меньше. Да, можно согласиться с тем, что общество потребителей (в идеале) – это общество поголовно трудящихся, где труд не только природная, но общественная необходимость – обязанность. Но свободу нельзя мерить отсутствием необходимости. Мера свободы (если у нее вообще есть мера) – это количество и качество возможностей, и трудно не признать, что возможности animal laborans шире и богаче возможностей своих предшественников.

По Арендт выходит, что в труде человек не может быть свободным, раз уж труд – продолжение жизненной необходимости. То, что это не так, если брать труд в привычном понимании, более или менее очевидно. Но это не так, даже если брать труд в толковании самой Арендт. Пусть даже под трудом мы должны понимать деятельность, создающую исключительно жизненно необходимые блага, – разве следует отсюда, что в создании таких благ человек не может быть свободным? Ну а если человек желает создавать такие блага и их создание стало делом его жизни, смыслом его бытия? И если предположить теперь, что его созидательные возможности расширились и обогатились, то не будет ли это означать, что такой человек стал свободнее своих предшественников? Какой еще свободой мы хотим его осчастливить, если иная свобода ему просто не нужна?

Вызывает возражение и другое – само выражение “общество потребителей”, раз уж нас призывают вкладывать в него осуждающее значение. А что плохого в том, что люди потребляют произведенное? Неужели произведенное следует не потреблять? Неужели произведенное следует производить не для целей потребления? Арендт проводит тонкое различие между потреблением и употреблением: в потреблении продукт потребляется сразу и целиком, в употреблении – не сразу и по частям. Или: потребляемое скоротечно, употребляемое долговечно. Поэтому общество потребителей – это общество, где нет места употреблению, где даже произведенное для употребления не употребляется, а потребляется.

Но разве дело в этом? Разве в этом суть растратной экономики, к которой, как уверяет нас Арендт, неудержимо движется общество потребителей? В том-то и дело, что не в этом! В том-то и дело, что суть растратной экономики как раз в отказе от потребления – в том, что продукт не потребляется, а (пользуясь терминологией самой Арендт) лишь употребляется и затем сразу же выбрасывается, так как его место занимает другой продукт. Выражаясь образно, вместо того чтобы съесть продукт целиком (сразу или постепенно), его лишь надкусывают, выбрасывают и вслед за этим сразу приобретают другой продукт, который удовлетворяет ту же самую потребность. Причем новый продукт зачастую отличается от старого только названием и упаковкой. Но даже если он отличается качественно, суть дела от этого не меняется – старый продукт потребляется лишь частично, выбрасывается не из-за отказа служить потребности, а из-за “морального устаревания”, т.е. просто потому, что потреблять этот продукт и дальше стало вроде как “неприлично”. Непотребляющее приобретение – вот в чем суть растратной экономики, и значит не animal laborans, а homo mercans, “человек приобретающий” – вот подлинный герой нашего времени. Причем именно homo, ибо среди животных жажда непотребляющего приобретения не наблюдается. Главы четвертая и пятая посвящены двум другим видам vita activa – созданию и действию (изготовлению и поступку). Я не буду останавливаться на их характеристике, заметив лишь то, что и они толкуются Арендт не совсем привычно – особенно действие, раз уж оно противопоставляется труду и созданию. При этом ценность создания выше ценности труда (отчего создателя Аренд называет уже homo faber"ом), а ценность действия выше ценности создания и уступает по ценности разве что vita contemplativa – “жизни созерцательной”.

Упорядочив виды человеческой деятельности, Арендт в завершение излагает собственную философию истории. Эта философия не столь масштабна, как скажем Гегеля или Маркса, но зато столь же пессимистична, как Гесиода. Она ограничивается философией одной только новоевропейской истории, но видит в ней не восхождение, а нисхождение, не прогресс, а регресс. Роль “серебряного” (или если угодно “бронзового”) поколения отводится homo faber"у, роль “железного” – animal laborans. Правда, Арендт ничего не говорит о тех, кого можно было бы отнести к “золотому” поколению, однако в книге достаточно намеков для того, чтобы образованный читатель догадался и сам: на эту роль могут претендовать исключительно древние греки (разумеется, в лучшую пору своей истории). Ибо кто еще может состязаться с греками в том, что поставлено Арендт на самую высокую ступень пьедестала почета, – в действии и созерцании? Историософскую позицию Арендт я бы определил так: античный реваншизм в сочетании с особой формой раннехристианского эсхатологизма (при чем тут “конец света”, образованный читатель догадается, прочтя книгу).

Таков замысел и общее строение книги Ханны Арендт “Vita аctiva”. Книги во многом спорной, но смелой, волнующей и увлекающей. И пусть читатель не пожелает согласиться с автором ни в одном из ее “провокационных” выводов, для того, чтобы эти выводы опровергнуть, ему придется потратить немало сил. Ибо повторяю, книга написана мастерски и на ветер слов не бросает. Каждый вывод тщательно подготавливается и когда выговаривается – застает читателя врасплох. Силу воздействия книги умножает также эмоциональная окрашенность текста, позволяющая читателю в какой-то мере испытать чувство, во многом и заставившее Арендт написать эту книгу, – боль.

Похоже, Арендт осознавала негативную спиритическую биологию своей деятельности и, может быть, именно поэтому испытывала ужас перед трудом, вместо того чтобы рассматривать труд как преодоление ужаса перед смертью. Труд для Арендт в инспирированной полетом человека в космос книге «Vita activa» - не отсрочка смерти, а бунт против божественного дара земного существования. В любой работе, по Арендт, сквозит безумие, ибо «психически-материальное условие человеческой мысли мешает нам мысленно воспроизвести вещи, которые мы делаем» (с. 10). Не составляют здесь исключения и работники умственного труда, так как, где другие работают руками, эти пользуются другой частью тела, а именно головой. Исторический горизонт книги не выходит за пределы конца Нового времени и включает в себя анализ трех видов деятельности, выделяемых Ханной Арендт: труд (работа), создание (изготовление) и действие (поступок) (Labor - Work - Action; Arbeit - Herstellen - Han-deln). Если деятельность труда определяется Арендт как отвечающая биологическому процессу человеческого тела, то создание постулируется как продуцирование искусственого мира вещей, между тем как действие оказывается единственной деятельностью в vita activa, развертывающейся без посредства материи, материалов и вещей прямо между людьми. Каждому из этих видов деятельности посвящена специальная глава. Отдельная глава исследует дихотомию приватного и публичного, ее эволюцию и трансформацию трех видов деятельности, в зависимости от принадлежности пространству публичного или сфере частного.

Дихотомия публичного и приватного сопоставлена у Арендт с оппозициями свобода/необходимость, а также действие/труд. Если для античности, живя в приватном, человек живет в состоянии лишения, то в дальнейшем отмечается гигантское разрастание частной сферы. Симптоми этой эмансипации частной сферы становится открытие сферы интимного Жан-Жаком Руссо - развитие роман-а до самостоятельной художественной формы, собственное содержание которой образует социальная реальность и одновременно с этим - упадок публичных художественных форм, особенно архитектуры. В то же время Ханна Арендт отмечает взаимосвязь правого и левого членов оппозиции: «сама светотень, скудно озаряющая нашу интимную приватную жизнь, обязана своею светоносной силой ослепительно резкому свету, излучаемому публичностью» (с.68). Этот «светоносный» сленг не является случайностью, и буквально на следующей странице читатель наблюдает, как публичное пространство перестает «собирать людей» и «ситуация… приближается по своей жутковатости к спиритическому сеансу, на котором собравшаяся вокруг стола группа людей внезапно видит, что стол силою какой-то магии исчез из их среды, так что теперь два сидящих друг против друга лица ничем больше не разделены, но и ничем осязаемым больше не соединены». «Чудо» капиталистического хозяйства Арендт связывает с исчезновением области приватного, когда частная собственность становится общественным интересом, а труд оказывается включенным в социальное пространство.

Ханна Арендт связывает историю труда с этимологией самого слова «труд» в европейских языках. Обнаруживая, что все слова для обозначения «труда» означают исконно «муку» в смысле причиняющего боль телесного усилия и имеют также смысл родовых мук, исследователь выводит отсюда причину долговременного существования труда лишь в частной сфере, таимой от глаз общества. Отсюда какой бы то ни было социальный статус труда смог возникнуть только с эмансипацией приватного и приватизацией публичного пространства. Темная, нечистая, нечеловеческая сторона труда одна лишь и существовала в рабовладельческом обществе, когда рабы, как считалось, обладали нечеловеческой природой.

Арендт не говорит этого явно, но в чередовании используемых ею словоформ угадывается созерцание негативной потусторонней сущности, чье торжественное явление происходит именно в эпоху расцвета труда, становящегося выражением человечности человека: «введение понятия „рабочая сила“ - наиболее существенный вклад Маркса в теорию труда. Вся производимая рабочей силой предметность есть как бы побочный продукт деятельности, которая в основном остается направлена на обеспечение средств своего собственного воспроизводства… Потому насилие в рабовладельческом обществе и эксплуатация в капиталистическом могут использоваться так, что часть конкретно наличной рабочей силы достаточна для воспроизводства жизни всех» (с. 114).

Изготовление предметов искусства относится Ханной Арендт в сферу создания - то есть ко второму виду деятельности в ее классификации. Художественные произведения она считает самыми устойчивыми, а потому наиболее принадлежащими миру из всех вещей: «сила, осуществляющая мысль и создающая творение ума, есть… деятельность мастера, которая с помощью первоорудия, каким является человеческая рука, творит и изготовляет все другие долговечные вещи мира». Целесообразность, функциональность предмета искусства, по Арендт, есть характерная черта китча, между тем как постоянство и устойчивость - высшая ценность искусства.

Третий вид деятельности - действие - заключен для Арендт прежде всего в произносимом слове и осуществимо прежде всего в публичной сфере. Драма, выводящая «действующих лиц» на суд публики, является отражением этого вида активности в искусстве. Действие, по Арендт, сопоставимо с властью, манипуляцией другими людьми: «Власть есть то, что зовет к существованию и вообще удерживает в бытии публичную сферу, потенциальное пространство явленности среди действующих и говорящих… Власть есть всегда потенциал мощи… Властью… никто не обладает, она возникает среди людей, когда они действуют вместе, и исчезает, как только они снова рассеиваются» (с. 266).

Краткая история труда в подобных декорациях выглядит следующим образом: новоевропейские открытия содействовали опрокидыванию теории в практику, то есть смене vita contemplativa на vita activa; в дальнейшем происходит переворот уже внутри vita activa, когда человек действующий превращается в homo faber. Чехарда завершается в условиях Нового времени падением homo faber и воцарением animal laborans. Подобный процесс Арендт интерпретирует как деградацию человека и в последних строках своего сочинения цитирует Катона: «Никогда ты не деятелен так, как когда, на взгляд со стороны, сидишь без дела, никогда не менее одинок, чем в уединении с одним собой».

Некоторое смещение внимания с процессов потребления на процессы производства в последнее время заставляет критически переосмыслять концепцию Маркса с его трудом как производительным потреблением и утопией человечества, которое якобы начнет когда-нибудь жить нетрудовой жизнью. В сущности, современная философия, социология и культурология продолжают находиться под воздействием Маркса, говоря об обществе потребления и массовой культуре. Отрицая марксизм, Ханна Арендт не дает концепции, способной его действительно ниспровергнуть. Значимы лакуны в ее философском анализе: говоря о «труде» Маркса, она не ссылается на «труд» Гегеля, между тем, именно обратившись к Гегелю, можно получить в руки оружие против Маркса. Другой недостаток концепции - отвлечение от факта совмещенности всех трех видов деятельности в одном деянии, расчленение которого на три составляющие если не проблематично, то спорно и должно рассматриваться в едином контексте. В то же время ценность книги «Vita activa» заключена не только в знакомстве русского читателя с известным на Западе философом, но и в кропотливом историко-философском анализе понятий на актуальную.

Балаян Александр политолог Центра политического анализа и прогнозирования "Центурион"

Vita Activa Oder Vom Tätigen leben

W-Kohlhammer GmbH

В публикации сохранены орфография и пунктуация переводчика.

Перевод с немецкого и английского – В.В. Бибихина

The Human Condition: Second Edition by Hannah Arendt

Licensed by The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, U.S.A.

Вводные замечания

Когда в лоне материнском рос Ваал,

Свод небес, уже велик и тих и вял,

Юн и наг, в красе предивной цвел.

Как любил его Ваал, когда пришел.

Когда в темном земном лоне гнил Ваал,

Свод небес, всё так же тих, велик и вял,

Юн и наг, в красе предивной плыл,

Как тогда, когда Ваал его любил.

Бертольд Брехт

Люди, мир, земля и вселенная – о них в этой книге специально речи нет. Нет и о том, как устроенный людьми мир простирается от Земли далеко под небеса, из поднебесья замахивается на вселенную, соседствуя с Солнцем, Луной и звездами. Кто осмелится начать уже говорить о том, о чём мы непрестанно думаем с того дня как впервые изготовленная человеком вещь полетела в космос, чтобы там какое-то время странствовать по тем же гравитацией прочерченным орбитам, какие от века размечают пути и размашистый бег небесным телам. С тех пор один искусственный спутник за другим поднимается в космическое пространство, облетает Луну, и что еще десять лет назад высилось на бесконечном отдалении, в молчаливых областях неприступной тайны, должно теперь волей-неволей делить с человечески-земными предметами космические пространства за пределами небосвода, обнимающего Землю.

По значению событие 1957 года не уступит никакому другому, ни даже расщеплению атома, и можно было бы ожидать, что несмотря на всю озабоченность привходящими военными и политическими обстоятельствами люди должны были бы его встретить с великой радостью. Странно, ликования не состоялось, триумфом почти и не пахло, но не было и жутковатого ощущения, что со звездного неба над нами теперь светят нам наши собственные аппараты и приборы. Вместо этого первой реакцией утвердилось любопытное чувство облегчения оттого «что сделан первый шаг к бегству из земной тюрьмы». И сколь бы фантастическим нам ни казалось представление что люди, уставшие от Земли, двинутся на поиски новых мест жительства во вселенной, всё же оно никоим образом не случайное завихрение американского журналиста, который хотел придумать что-то сенсационное для броского заголовка; оно говорит лишь, причем явно того не зная, то самое, что более двадцати лет назад появилось как надпись на надгробье одного великого ученого в России: «Человечество не навсегда останется приковано к Земле».

Что в таких заявлениях шокирует, это что они вовсе не экстравагантные новомодные фантазии, как если бы новейшие достижения техники ударили кому-то в голову, а общераспространенные представления вчерашнего и позавчерашнего дня. Как можно перед лицом этих и подобных совпадений думать, что человеческое «мышление» отстает от научных открытий и развития техники! Оно их на десятилетия опережает, причем мышление и воображение человека с улицы, а не только тех, кто осуществляет эти открытия и ускоряет их внедрение. Ибо наука лишь воплощает в жизнь человеческие мечты, и она лишь подтвердила, что сны не обязательно должны оставаться фантазией. Простой обзор научно-фантастической литературы, странным безумием которой к сожалению до сих пор никто еще всерьез не встревожен, мог бы показать, насколько последние новинки здесь идут навстречу именно желаниям и сокровенной тоске масс. И вульгарный китчевый язык журналистов не должен мешать видеть, что проговариваемое ими целиком и полностью исключительно, а вовсе не обычно, если под обычным иметь в виду то, к чему мы привыкли. Ибо хотя христианство иногда называет землю долиной скорбей, а философия иногда видела в теле темницу для духа и души, всё-таки до двадцатого века никому не приходило на ум счесть землю тюрьмой человеческого тела или вполне серьезно хлопотать о том чтобы совершить полет на Луну. Неужели то, в чём Просвещение усматривало провозглашение человеком своей зрелости и что на деле означало уход, пусть не от Бога вообще, но от того Бога, который был для людей Отцом Небесным, должно закончиться в итоге эмансипацией человеческого рода от Земли, которая, насколько нам известно, мать всего живого?

Ведь как бы ни обстояло дело с «положением человека в космосе», Земля и земная природа представляются по крайней мере в том отношении уникальными во Вселенной, что предоставляют таким существам как люди условия, при каких они способны тут жить и двигаться и дышать без особых хлопот и без полной зависимости от ими же изобретенных средств. Мир как создание рук человеческих, в отличие от окружающего мира животных, не абсолютно всем обязан природе, но наша жизнь сама по себе не целиком и полностью входит в этот искусственный мир, как не может она целиком и полностью в нём раствориться; в качестве живого существа человек остается привязан к царству живого, хотя постепенно отдаляется от него в сторону искусственного, им самим устроенного мира. Уже довольно долгое время естественные науки пытаются искусственно изготовить даже саму жизнь, и удайся им это, они действительно обрезали бы пуповину между человеком и матерью всего живого, Землей. Стремление убежать из «земного плена» и тем самым от условий, в которых люди получили жизнь, проявляется в попытках породить жизнь в реторте, через искусственное оплодотворение вырастить сверхчеловека или вызвать мутации, в которых человеческий облик и функции будут радикально «усовершенствованы», что по-видимому выражается также и в попытках растянуть продолжительность жизни далеко за предел столетия.

Этот будущий человек, о котором естественники полагают, что он будет населять Землю не более как через сто лет, возникни он когда-нибудь на деле, окажется обязан своим существованием бунту человека против своего собственного существа, а именно против того, что было ему при рождении подарено как вольный дар и что он сейчас хочет обменять на условия, создаваемые им самим. Что подобный обмен лежит в области возможного, в том мы не имеем никаких причин сомневаться, равно как мы ведь к сожалению не имеем оснований сомневаться и в том, что способны уничтожить всю органическую жизнь на планете. Вопрос может быть только в том, хотим ли мы задействовать в этом направлении наше новое научное знание и наши чудовищные технические способности; а этот вопрос в рамках наук абсолютно не может быть решен, да он в их рамках даже еще разумно и не поставлен, ибо в существе науки заложено идти до последнего конца в каждом из однажды наметившихся направлений. Во всяком случае здесь политический вопрос первого порядка, и уже на этом основании он не может быть предоставлен решению специалистов, будь то профессиональные ученые или профессиональные политики.

При том что всё это остается еще делом далекого будущего, первым рикошетом великие научные триумфы отдаются в так называемом кризисе оснований естественных наук. Оказывается, что «истины» современной научной картины мира, вполне поддающиеся математическому формализму и технической демонстрации, никоим образом уже не могут быть представлены в речи или мысли. Как только пытаются схватить эти «истины» в понятии и сделать наглядными в контексте языкового высказывания, получается нелепица, которая «возможно не совсем уж так нелепа как “треугольный круг”, но ощутимо более нелепа чем “крылатый лев”» (Эрвин Шрёдингер). Мы еще не знаем, окончательно ли это. Всё-таки возможно, что для привязанных к земле существ, которые ведут себя так, словно Вселенная их дом родной, останется навсегда недоступно вещи, таким образом ими совершаемые, еще и понять, т. е. осмысленно о них говорить. Подтвердись это, поневоле пришлось бы считать, что сама структура нашего мозга, т. е. психически-материальное условие человеческой мысли, мешает нам мысленно воспроизвести вещи, которые мы делаем, – откуда по сути вытекало бы, что нам не остается ничего другого как теперь придумывать еще и машины, которые возьмутся за нас мыслить и говорить. Если окажется, что познание и мышление больше не имеют отношения друг к другу, что мы способны значительно больше познать и стало быть также изготовить чем понять мыслью, то мы действительно попадем как бы сами в свою ловушку, т. е. станем рабами хотя и не наших машин, чего обычно опасаются, но наших собственных познавательных способностей, созданиями, которые забыты всяким духом и всеми добрыми духами и которые видят себя беспомощно зависимыми от любого аппарата, какой они только могут вообще изготовить, невзирая на любую дикость или губительность последствий.

Статья была написана в 2000-м или начале 2001-го года, на русском языке не публиковалась. Предполагалась для латышского издательства, поэтому была написана так же и на латышском языке. Воспроизводится по архивным материалам.

Продолжим. Открытость мира, свобода слова как поступка предполагает такое устройство совместной жизни, когда ведущее место не принадлежит специалистам, выполняющим свои дискретные функции. В нашей современности последнее решение обычно принадлежит профессионалу, ученому или другому специалисту, в том числе профессиональному политику или специалисту по общественным отношениям, public relations. Между прочим, все властные возражения против демократических обсуждений и дискуссий, критика их бесконечности и безрезультатности идет отсюда. Говорят, что рано или поздно придется прислушаться к профессионалу. Профессиональный революционер знает, как надо организовать общественный строй, профессиональный ученый - когда его привлекут к экспертизе - будет знать не меньше.

Профессионалы действительно знают больше нас, всякий специалист намного компетентнее человека с улицы. При достаточной дисциплине (современное общество - это школа дисциплины одинаково и на Западе и во всём мире) профессионал может организовать очень много. Эта организация в конце концов ведет современное технизированное общество к чему-то вроде термитного государства, большого муравейника. Опять-таки профессионалы и это знают. Они имеют свои противоядия против такой угрозы, надеются каким-то образом преодолеть окостенение общества. Но вы понимаете, что этот путь, этот коридор - профессионального контроля над обществом - по сути дела ведет в тупик, к бесконечной эскалации средств контроля. Профессионал имеет последнее слово во всех сферах жизни, всё в большей и большей мере. В конце концов в политике упрочиваются соответствующие технологии.

Тем труднее, но и тем важнее понять то, что пытается показать Ханна Арендт. Мир в ее смысле, и это важно, предполагает безусловное уважение к профессионалам, умельцам, но руководствуется он не мнением специалистов-экспертов, а решением народного собрания. Был ли греческий polis , ранний образец человеческого общества как мира, построен профессионалами? В чистой форме он просуществовал очень немного, только одно или два столетия. Возможно, причиной его недолговечности было именно то, что решающее слово принадлежало не профессионалам. При всём уважении к технику, к ремесленнику, к знатоку своего дела, военного, экономического, народное собрание, принимая свои решения, полагалось не на ученую экспертизу, а на свое чувство справедливости и целесообразности. Ремесленнику, профессионалу указывали на его служебное место. Он мог участвовать в общем деле, но уже не своими специальными знаниями.

Не могу не вспомнить здесь о судьбе наших свободных городов-республик, Твери, Новгорода, Пскова. Их строй, где высшей инстанцией было общее народное собрание, вече, был жестоко разрушен и раздавлен Москвой, между прочим примерно в то же время, когда Флоренция и последние свободные итальянские города были подавлены католическими армиями Испании и Франции. Подавление свободных городов силами новых национальных государств входило в общеевропейское движение к специализации, профессионализации государства. Так называемое национальное государство в Европе было централизованным политико-экономическим предприятием, опиравшимся на науку и технику. В России этому соответствовало возвышение Москвы, по определению Бердяева, «христианизированного татарского царства». По сути происходила профессионализация уже не ремесел или родов занятий, а государства, политики.

Скажу по Ханне Арендт об очень важном различии между ситуацией, когда профессионалов можно и нужно слушать, и о другой ситуации, когда это ни в коем случае нельзя. Различие вот какое. Профессионал, прилагая в своей области усилия, сосредоточивая их, ограничивая во многом себя, может добиться очень многого, при достаточном приложении энергии способен достичь всего, что он поставит себе как цель. Но он теряет при этом непосредственную цельность своего человеческого существа, природное достоинство человека, полноту жизни, само свое бытие. Если вы спросите, из чего складывается полнота бытия, то ответить мне будет нелегко. Это вещи трудные, неуловимые. Но именно из них складывается мир. От свободного человеческого поступка берет свое начало история. Если человек перестанет ставить себе такие цели как счастье, если он удовлетворится частными материальными успехами, общество по коридору специализации и профессионализации придет к условному, приспособленному, в конечном счете ущербному существованию .

Дилемма сейчас стоит перед всеми нами. Наш социум шатается, склоняется то в одну, то в другую сторону, то в сторону тотального планирования и сплошной организации, доходящей до встраивания индивида в компьютер, то в сторону взрыва, бунта, к мечтам о замене всего теперешнего общественного строя неведомым другим.

Ханна Арендт называет счастье, человеческое достоинство, полноту жизни земным бессмертием . Она убеждена, знает и верит, что для человека возможно уже сейчас жить не дожидаясь, когда будут разрешены проблемы наций, экономические, политические, - уже сейчас жить в завершенности своего существования. Стремление к достоинству, прямостоянию, свободной речи - вещь противоположная тому, что мы видим вокруг. Происходит консолидация бизнеса, военно-политического государственного предприятия в условиях теперь уже невообразимой технизации и профессионализации. Чтобы поднять голову среди господства профессионалов, чтобы вынести на сцену публицистики такие темы как счастье и полнота существования, для этого требовалось мужество. Не раз в жизни Ханны Арендт были периоды, когда ей приходилось выступать в одиночестве в защиту непопулярных тезисов.

Возвращаясь к теме мира, прочту одну из цитат, которые у меня тут выписаны в большом количестве. «In the World is to contain a public space, it cannot be erected for one generation and planned for the living only; it must transcend the life-span of mortal men» . Смерть не кладет предел миру. Это не значит что люди трудятся ради того, чего сами не увидят. Они осуществляются в мире уже сейчас вполне. Через полноту бытия совершается выход каждого отдельного существования в измерение, которое вечно.

Важно в книге Арендт понимание ею плюрализма. В Москве почти все бывшие марксисты, с диалектической гибкостью отнесясь к диалектическому и историческому материализму, теперь стали плюралистами. Плюрализм они понимают как философию свободы, а именно своей частной свободы, как позволение себе быть индивидуалистами, конструируя себе свой маленький мирок и конформируясь, приспосабливаясь к общественному устройству. Для Ханны Арендт плюрализм - совсем другая, трудная вещь, требующая немалой смелости. Подлинный плюралист это человек, который бесстрашно отдает себя под чужие взгляды и чувствует тот образ, который составляют себе о нём другие. Я становлюсь иным, незнакомым себе под чужим взглядом. До этого, замкнувшись в своей частной индивидуальности, я мог воображать о себе что угодно и довольствоваться своим соображением, мог вообразить себе других людей и строить из них свою картину. Когда дело доходит до дела, когда я начинаю честно слышать то, что обо мне говорят, когда я чувствую, как на меня смотрят, то я сначала теряюсь, моя голова идет кругом. Я начинаю понимать, что до сих пор по-настоящему еще не знал себя. Плюрализм - это когда я не ставлю свою самость выше других, признаю их самостоятельность как свою, ценю в других способность снять меня с моих представлений о мире, стронуть с места мои убеждения. Плюрализм в этом смысле требует большой смелости для пересмотра, возможно, всех моих позиций, но через смирение и признание достоинства других он ведет к безграничному расширению моего мира, без чего невозможна и полнота моей жизни. Плюрализм это шаг, на первый взгляд жертвенный, но совершенно необходимый для того, чтобы что-то похожее на счастье могло показаться на моем горизонте.

Когда Арендт пишет Ясперсу о том, что ее книга будет называться «Amor mundi», «Любовь к миру», она связывает новое для нее ощущение широкого дружественного мира со своим американским опытом. Она признаётся, что повернулась к людям, вышла из кабинета, проснулась для уважения ко всему живому, ко всему движущемуся; и если это произошло с ней так поздно, когда она уже взрослый человек, то, наверное, это доступно всем.

С таким выходом человека из ограниченности частного существования на люди, под взгляды других Арендт связывает свое понятие истории. История не процесс развития следствий из социальных причин. Понятие исторического развития создано разновидностью нигилистического отчаяния - иллюзией закономерности, которой якобы подчинены природа и общество. Процесс - это наше воображение, что есть закон, или воля (добрая или злая), или разум, которые якобы остается только понять, чтобы управлять обществом.

Очень сомнительно, что разгадка человеческой истории в виде закона, будь то биологического, нравственного или духовного, действительно существует. Сомнителен и тезис примитивного экзистенциализма, согласно которому, хотя и нет никакого правящего историей закона, но мы создаем ее сами своими поступками. Строго говоря, мы не можем знать ни универсальных законов истории, ни меры нашего участия в ней. Ханна Арендт считает однако, что мы можем и должны знать о человеческой истории, как она началась.

История однажды началась и она начиналась каждый раз, когда возникало новое, о чём имело смысл говорить. Из сплошного природного, физического, биологического или психологического процесса выдавалось уникальное, небывалое, недетерминированное. Оно узнавалось как непривычное, как чудо, и оно притягивало к себе внимание всех. С этим связано несогласие Ханны Арендт с догматом Маркса и Энгельса о том, что труд создал человека. Никакой труд, никакие тысячелетия повторяющейся механической работы, к какому бы совершенствованию руки и орудий они ни привели, историю бы не создали. Трудовой процесс никогда не мог бы стать предметом всеобщего обсуждения. В лучшем случае люди втянутся в него и будут совершенствовать свое мастерство. Помимо всего повторяющегося, циклического есть такая вещь как абсолютное начало, разрывающее цепь причин и следствий. Ханна Арендт предлагает понимать человека именно как такую возможность. Каждый человек приходит в мир - это ее повторяющаяся мысль - как возможность небывалого, абсолютно нового и тем самым как обещание всеобщего обновления. Поневоле я опять же начинаю думать в этой связи о наших отечественных обстоятельствах и спрашиваю себя, когда же наконец кончится русский тоталитаризм, русское диктаторство, русская размашистость. Они не кончатся никогда. Единственный выход, единственный шанс, единственная надежда - это что их будет понемногу вытеснять новые начала, которые рождаются с каждым человеком, с каждым ребенком, с каждым замыслом. В войне между привычками к планированию, жесткой распорядительностью и бунтом, восстанием человеческой свободы становится новое.

Возвратимся к теме профессионала, профессионального знания. На него конечно нужно и можно опираться. Но в человеке есть что-то, что не должно подчиниться профессионалу, специалисту, что должно восстать против любого диктата научного знания. Власть любит опираться на знание, она отталкивает всё, что не имеет под собой научной базы. Власть всегда научна. Но мы должны отстоять свое право на непосредственное, первичное восприятие мира, каким бы наивным оно ни казалось. И Европа стоит на том, что это ей с каждым новым поколением пока еще удается. Ханна Арендт говорит немножко иронически - разве сейчас всё началось? Разве греческих тиранов не раздражала привычка своих народов проводить время на агоре , на рыночной площади, и заниматься политикой, рассуждениями о войне, мире и общественном устройстве вместо того чтобы идти работать, торговать и рожать детей. Тиранам всегда очень хотелось бы покончить с бесконечной и безысходной демократической дискуссией. Европа до сих пор существует, продолжается, ищет и находит свой путь за счет очень трудного возвращения к началам.

Из полезных дистинкций, которые предлагает Ханна Арендт, назову разницу между потреблением (consuming ) продуктов питания или, скажем, бензина и использованием (using ), возьмем простой случай, например дороги. Мы не потребляем дорогу как мы потребляем бензин, мы ее используем. Труднее увидеть что в государстве и в человеческом обществе такие вещи как законы или этические правила тоже не потребляются, - то есть в плохом случае они потребляются, служат кому-то для его удобства или его демагогии, - но в нормальном случае они используются.

Как обстоит в этом плане дело с философией, с литературой, с поэзией и с произведениями искусства? На первый взгляд мы разумеется не потребляем искусство, кроме скверных случаев потребителей искусства, и не используем его. В каком-то более важном смысле мы однако очень даже используем произведения искусства, может быть как ничто другое. Они служат нам как ориентиры, как разметка пространства, может быть и бессознательная, но такая, без которой мы теряемся. Каждый из нас в музыке, которую он слышит, свою или чужую, в поэзии, своей или чужой, в мысли имеет прочные духовные опоры. В этом смысле философию, поэзию, художество мы используем постоянно, на каждом шагу, хотя большей частью бессознательно, в виду туманных идеалов. Если есть что-то в большей мере необходимое, чем дороги и законы, то это как раз вещи высокого искусства. Они не подлежат потреблению как хлеб или бензин, а сами требуют от нас многого, задействуют нас, используют нас для того, чтобы мы принадлежали не себе, а пространству, которое они открывают, пространству мира. Они же создают преемственность, длительность исторического существования. Нет ничего прочнее и долговечнее чем создания искусства. Это одно из основных убеждений Ханны Арендт.

Но здесь проблема, о которую мы сразу же спотыкаемся. Достаточно ли, спрашивает Арендт, быть ценителем искусства, эстетом, глубоко понимать философию, уметь слушать музыку, чтобы жить полной жизнью? Нет, не получится. Наше Я выражается всё-таки полноценно в двух названных выше вещах - слове и деле, speech and action , речи и поступке. Как бы мы ни были изощрены эстетически, как бы ни были научены ценить искусство, мы пока еще мало причастны к полноте человеческого бытия. Она достигается часто гораздо более наивными и простыми вещами чем созерцание высоких истин. Что такое в конце концов человек, неужели он был рожден только для функционирования? Бо льшая наша часть давно принадлежит функциям, мы способны функционировать на 100%. Но по-настоящему мы существуем и наша подлинная история продолжается только в той мере, в какой мы еще способны на свободные инициативы.

Среди неожиданных инициатив самой Ханны Арендт, на уровне начинания ею нового подхода к политике, можно назвать понимание ею политической власти, силы. Опять-таки ей помогает язык, греческое слово, которое означает «власть», arkhē - начало, arkhia - начинание. Власть первоначально в своем самом чистом виде принадлежала тому, кто умел начать, кто умел сдвинуть общину с кругов вечных повторений к новому, оказался способен увлечь ее за собой. Конечно, власть связана с силой, с единой мощью, не поделенной на законодательную и исполнительную инстанции. Власть как начинание естественным образом увлекает людей за собой. Исходно сила власти прямо противоположна насилию. Лишь из-за смешения понятий власть стали отождествлять с насилием. Насилие часто выдает себя за последнюю, решающую инстанцию, которая обладает каким-то особым, специальным знанием и в опоре на него знает, куда надо двигаться. Надо строго различать между насилием и настоящей властью. Тирания опирается на насилие потому что ей нечего предложить, она не может ничего начать, она может только повторять. Тирания основана на бессилии граждан, когда они теряют свое человеческое достоинство и человеческую способность свободно действовать и говорить.

Ханна Арендт находит только один-единственный случай, когда власть может стать вредной. Власть коррумпирует, когда слабые, посредственности, жертвы комплекса неполноценности, как в нацистской Германии и в сталинистской России, сбиваются в стадо, чтобы вытеснить людей, которые действительно сумели бы повести всех за собой. Сила начинателей нового, власть в смысле Ханны Арендт - это сила личности. С ее успехом, с достижением своей полноты личность одновременно открывает перспективы далеко не только для самой себя, по существу не для себя вовсе. Если такая вещь как радость жизни, ее полнота в речах и поступках открылась, то открылось сразу всем.

В теперешнем обществе, где всё больше господствует механизм, возможности для такого абсолютного начало очень мало. Конец книги Арендт, с которой мы говорим, если хотите трагический. Она видит только одну силу, которая пока еще способна противостоять опасности - это мысль. Выход в пространство мира становится всё более проблематичным. Мир иногда возникает спонтанно, не успевает закрепиться и оказывается сорван стратегами, профессионалами от политики.

К спонтанным прорывам того, что способно было бы привести к возвращению мира, Ханна Арендт относит калифорнийское студенческое движение в 1966 году, парижскую и чешскую весну 1968 года, а еще раньше, в 1956 году, венгерскую революцию. Она не называет первые послевоенные годы в Германии, но я бы отнес открывшуюся тогда в Германии возможность общего дела к тому же ряду. Во всех этих случаях идущее снизу движение к миру оказывалось очень скоро извращено, иногда буквально в течение нескольких дней всё возвращалось на прежний круг, но в том, что касается первого порыва к самоуправлению, к свободе, к открытому обсуждению, Ханна Арендт едва ли ошибалась. Я могу себе представить, с каким пониманием она следила бы за нашими событиями пяти или шести загадочных лет, начиная с 1986 года, когда нам казалось, что у нас происходят самые интересные события.

Из различений Ханны Арендт, по-моему важных и заслуживающих запоминания, назову различение между обществом и миром. Общество, socium, подчиняется законам общественного развития, имеет то или иное устройство, редко умея изменить его, и управляется людьми, которые учитывают это устройство и в целом поддерживают его функционирование. Общество имеет свою инерцию развития, тенденцию к упрочению, оно может рассчитывать на долголетие, однако эта устойчивость общества - явление совсем другого порядка чем то земное бессмертие, которое достигается человеком в открытом пространстве мира.

Я был увлечен этой книгой, когда ее переводил. Сейчас я попробовал лишь перечислить для вас некоторые из ее ярких тезисов. Вместо заключения добавлю сейчас к ним еще только один, имеющий особенно для нас актуальное значение. Это опять же различение, с жесткой определенностью проводимое Ханной Арендт, между богатством и собственностью. Одно дело капитал. Его накопления по определению не имеют предела, поскольку накопления капитала служат тому, чтобы потом иметь возможность накопить еще больше и т.д. Этим заняты фирмы, компании, корпорации. Тем же в конечном счете занято и государство, ставшее в Новое время экономико-географическим, социально-военным предприятием, и всё современное человечество. Совсем другое дело - собственность, которая связывает меня сначала с моим телом (оно мое собственное), с моими близкими, с моей землей, где я родился, к которой я привязан, с моим языком, с землей в совершенно конкретном смысле куска или клочка земли, который принадлежал моему отцу, деду и теперь принадлежит мне.

В античности человека понимали через собственность. В Европе конец Средневековья был отмечен периодом, когда одновременно (его подробно описывает Ханна Арендт) началось накопление капитала и сначала монастыри, потом крестьянство, потом дворянство были лишены своей привязки к земле. Наследуемая собственность была вытеснена, замещена накоплением богатств. Человек мог теперь сказать, что хотя он не имеет клочка земли, у него есть стабильный доход и закрепленная за ним должность. Должность, однако, представляет собой место внутри системы функционирования. От этой системы функционирования до открытости мира бесконечно далеко, тогда как от собственности, такой как тело, клочок земли, доставшийся от родителей, дом, семейная могила, до мира меньше чем один шаг.

В этом смысле, как я уже говорил, конец книги скорее трагический. Уже тогда, в 1950-е годы, Ханна Арендт говорит об автоматике, об автоматизации. В Америке она видела передовые исследования в этом направлении - и не находила в автоматизации ничего радикально отличного от общей новоевропейской тенденции к механизации. Автоматизация лишает массы последних связей с землей, которые еще существовали благодаря телесному труду. С освобождением современного человечества от труда появляется бесконечная свобода распоряжаться своим временем. Мы уже не отягощены каждодневной работой, мы не рабы труда, не рабы никого и ничего, но ради каких целей, как использовать это наше незанятое время, эту нашу свободу передвижения, мы уже не знаем.

Автоматика погружает нас безвозвратно в процессы обеспечения, прежде всего ее же самой. Не случайно мы продолжаем понимать историю как процесс. Процессы явно идут, мы знаем, какие они, - финансовые, экономические, социальные, - но что они такое на самом деле, мы уже не знаем. Всё приобрело гигантские, планетарные масштабы, когда уже никто не в состоянии обозреть и понять, что с нами происходит.

Последняя стадия трудящегося общества, которое трудится уже теперь только через автоматы, ведет к тому, что индивиды являются держателями определенных мест в технической системе и их достоинство определяется важностью этих занимаемых ими мест. Планетарное техническое общество - приведу последнюю цитату - «demands of its member a sheer automatic functioning, as though individual life had actually been submerged in the overall life process of the species and the only active decision still required of the individual were to let go, so to speak, to abandon his individuality, to extinguish individually sensed pain and trouble of living, and to calm down in a duped and doped, “tranquillized” functional type of behavior» . Последнее свободное решение, которое еще открыто для нас внутри всепоглощающей технической системы - это примириться, согласиться с ней, стать как все функционером внутри громадного обеспечивающего меня механизма.

Это говорится уже в самом конце книги. Должны ли мы погасить свою тревогу, забыть моменты необъяснимого ужаса и успокоиться в слегка наркотизированном существовании более или менее обеспеченных функционеров? Ханна Арендт имеет здесь в виду не столько известные наркотические средства, сколько разнообразные виды соглашения с жизненным потоком. Бунт против всего современного общества в духе Ги Дебора может казаться единственным выходом, но он едва ли имеет шансы на успех.

Диагнозы, дилеммы Ханны Арендт продолжают задевать нас и теперь. На поставленные ею вопросы я не представляю себе другого решения, кроме того, который дала она сама, - выносить невыносимость противоречий, не спешить принимать меры, в любой деятельности ценить выше всего честный смысл.

Не служат ли повседневный труд, планирующе-изготовительная деятельность, наукотехника и даже отчасти художественное творчество бегству от политического действия, из открытого публичного мира? Ханна Арендт склонна отвечать на этот вопрос положительно. Ее тревожит состояние современного социума, замкнувшегося в деловитости производства и потребления. Незатребованными остаются исторические возможности свободного личного поступка. Широкому систематическому анализу в книге подвергнуты исходные нужды и условия человеческого существования, основные виды человеческой деятельности и прежде всего поворот человеческой истории, связанный с переносом центра тяжести на науку и вторжением человечества в космос. Эта книга является главным трудом по политической теории, заложившим фундамент этой науки в XX веке.

Одно из редких философских произведений современности, способное увлечь любого образованного читателя.

Произведение было опубликовано в 1958 году издательством Ад Маргинем Пресс. На нашем сайте можно скачать книгу "Vita Activa, или О деятельной жизни" в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt или читать онлайн. Рейтинг книги составляет 5 из 5. Здесь так же можно перед прочтением обратиться к отзывам читателей, уже знакомых с книгой, и узнать их мнение. В интернет-магазине нашего партнера вы можете купить и прочитать книгу в бумажном варианте.

Название : Vita activa, или О деятельной жизни
Перевод с немецкого и английского В. В. Бибихина
Автор : Ханна Арендт

СПб.: Алетейя, 2000 .-437 с.
Формат: PDF, DjVu
Качество: Отличное
Язык: Русский
ISBN: 5-89329-230-8

Не служат ли повседневный труд, планирующе-изготовительная деятельность, наукотехника и даже отчасти художественное творчество бегству от политического действия, из открытого публичного мира? Ханна Арендт склонна отвечать на этот вопрос положительно. Ее тревожит состояние современного социума, замкнувшегося в деловитости производства и потребления. Незатребованными остаются исторические возможности свободного личного поступка. Широкому систематическому анализу в книге подвергнуты исходные нужды и условия человеческого существования, основные виды человеческой деятельности и прежде всего поворот человеческой истории, связанный с переносом центра тяжести на науку и вторжением человечества в космос. Одно из редких философских произведений современности, способное увлечь любого образованного читателя.

СОДЕРЖАНИЕ

Вводные замечания... 7

Первая глава: Человеческая обусловленность...14
§ 1 Vita activa и condition humaine ...14
§ 2 Понятие vita activa ...20
§ 3 Вечность и бессмертие...27
Вторая глава: Пространство публичного и сфера частного... 32
§ 4 Человек, общественное или политическое живое существо... 32
§ 5 Полис и домашнее хозяйство... 38
§ 6 Возникновение общества... 50
§ 7 Публичное пространство: общность... 65
§ 8 Приватная сфера: собственность и владение... 76
§ 9 Общественное и частное... 88
§ 10 Локализация деятельностей... 95
Третья глава: Труд...103
§ 11 „Труд наших тел и создание наших рук" ...104
§ 12 Вещественность мира...120
§ 13 Труд и жизнь...123
§ 14 Плодовитость труда в отличие от его мнимой „производительности" ... 130
§ 15 Отмена „мертвой" собственности в пользу „живого" присвоения... 140
§ 16 Орудие (инструмент) и разделение труда... 151
§ 17 Общество потребителей... 161
Четвертая глава: Создание...175
§ 18 Долговечность мира...175